"Охранник лагеря, который пришел открывать ворота, сказал: вы свободны и можете выходить. Исчезли все охранники с собаками - исчезло все, будто ничего и не было. Это было чудо! Русские вошли - мы были в таком состоянии, что никто не двигался, никто не вышел. Мы не смеялись, не радовались, мы были равнодушны - и русские пришли. Пришел один генерал, он был еврей. Он сказал нам, что очень счастлив, и что это первый лагерь, в котором он находит живых людей. Он начал плакать, а мы нет. Он плакал, а мы нет".
Егудит Клейман, Нина Шпрингер-Агарони. Боль освобождения (иврит). Яд Вашем, Иерусалим, 1995, стр. 15.
[1945]
(…) Эти кровожадные бандиты расстреляли из моей семьи - 44 человека, в том числе сестер моих, родителей, а семью моего брата закопали живьем. Я ищу ответ, за что они их истребили и не могу его найти. У меня болит сердце не за убитых моих родных, а за шесть с половиной миллионов. Вот я проехал почти всю Эстонию, Литву и Польшу, и нигде не встретил ни одного еврея, только домики в городах и местечках как будто бы плачут по своим обитателям.
Недавно мы заняли наблюдательный пункт на чердаке одного дома, в польском городке, который мы недавно освободили. И вот на этом чердаке я нашел много еврейских книг, которые как будто бы также плачут по своим хозяевам. Здесь евреи были расстреляны еще в 1940 году. Я не религиозный, но когда я поднял "Агада шель Пейсах" и начал читать, так невольно слезы как из ручья полились из моих глаз. (...)
Советские евреи пишут Илье Эренбургу, Иерусалим, 1993, стр. 202-203
По вопросу молитв: сотни тайных «миньянов» по всей Варшаве совершают молитвы, как полагается, не упуская ни единой строки даже самого сложного текста. Есть и пророки, и рассказчики. Все соответствует еврейским обычаям старины. Там, где нет доносчиков, враг ни о чем не догадывается. И надо сказать, что среди евреев не находится ни одного, кто бы стал доносить на молельные дома. Собираются в боковых комнатах при синагогах, окна которых выходят во двор, и молятся шепотом. Правда, нет ни певцов, ни музыкального сопровождения, зато молятся от всего сердца. В тишине можно и поплакать, и утереть слезы. Ворота души нельзя запереть на замок.
Из архива Варшавского гетто д-ра Имануила Рингенблюма, Documents on the Holocaust, (in Hebrew and in English), pp. 162-163
22 июля 1940 г. [так] [1942 г.]
В общине в 7:30 утра. Границы маленького гетто охраняются особым нарядом в дополнение к обычному...
В 10 часов появился штурмбанфюрер Хефле со своими людьми. Они отключили все телефонные линии. Из маленького сада напротив удалили детей.
Нам было объявлено, что все евреи, вне зависимости от их возраста и пола, за некоторыми исключениями, должны быть отправлены на восток. Сегодня к 4 часам следовало обеспечить шесть тысяч душ. И так (по крайней мере) будет происходить ежедневно...
Штурмбанфюрер Хефле (командующий депортацией) вызвал меня в кабинет и сообщил мне, что, хотя моя жена теперь свободна, если депортация сорвется, она будет первой расстреляна, как заложник.
Adam Czerniakow, Warsaw Ghetto Diary – September 6, 1939 - July 22, 1942, (Heb.) Yad Vashem, Jerusalem 1959, pp. 325-327.
…29, 30 и 31 мая 1942 года в помещении «Совета еврейской взаимопомощи» заседали гестаповцы и чиновники «Рабочего отдела». В большом зале здания «Сберегательной кассы» расставили много маленьких столиков, за каждым из которых сидели двое - гестаповец и чиновник «Рабочего отдела». Перед столиками выстроились длинные очереди. Люди стоят в очереди, колени у них подкашиваются, каждый ждет решения своей участи. Снаружи набиваются все новые и новые люди. Ждут долго.
Очереди тянутся на сотни метров. Гестаповцы решают на месте, кто останется в гетто, кто – нет. Те, кто не получил разрешения остаться, спрашивают с ужасом: «Куда нас повезут?», «Что с нами сделают?», «Разрешат ли взять что-нибудь с собой?». Утешают друг друга. Никто не верит в действительную близость конца. Никому не пришла в голову мысль ни о газовых камерах, ни о крематориях. Распространяется слух, что всех вывезут на Украину, разместят в открытых лагерях, заставят работать в сельском хозяйстве. Немцы, работающие на железнодорожной станции, и другие знакомые немцы рассказывают о новом городе, построенном на Украине, и об огромных бараках, ждущих переселенцев. Говорят, что там начнется организованная жизнь, у каждого будет доступ к столовой, библиотеке и кинотеатру. Уверяют собравшихся, что там им будут платить за работу и они смогут спокойно дожидаться окончания войны. Люди начинают верить этим рассказам. И начинаются новые заботы: будут ли кормить в пути, можно ли взять с собой в дорогу что-нибудь из еды? Но все же каждый, кто может получить разрешение остаться, лезет из кожи вон, чтобы ему поставили штамп. Штамп, поставленный гестаповцем в паспорте, позволял остаться в гетто. Никому и в голову не приходило, что этот же штамп поможет человеку остаться в живых. А немец ставил штамп, как ему заблагорассудится. Никакой роли не играли ни разрешение на работу, ни вид выполняемой работы. Бывали всякие странности: кому-то отказали в штампе, он выстоял новую очередь к тому же столику, и тот же немец проштемпелевал ранее отвергнутый паспорт. Случайное совпадение, везение, настроение нациста, протекция, размер взятки, степень чистоты предложенного бриллианта могли оказаться решающими. Регистрация окончилась через два дня. Те, кому было отказано в праве на работу, ждали, как сложится их дальнейшая судьба.
Тадеуш Панькевич, Аптека в Краковском гетто, (на иврите), Яд Вашем, Иерусалим,1985, стр 39-41
Всем нам было ясно, что в Польше для нас места нет. Везде лилась кровь евреев. Мы нашли способ покинуть Польшу и бежать в Чехословакию. Мы собрались в спешке; мы взяли дочерей, которые были еще в пеленках, а в полночь появился мой муж; он отрастил бороду, чтобы его не узнали...
«Мы пошли в сторону чешской границы, а затем добрались до Зальцбурга (Австрия). Мы провели в Зальцбурге около шести месяцев, а затем должны были перейти высокие горы – Альпы. Было нелегко идти по этим тропам с маленькими девочками.
Мой муж был ведущим брихи. Он был очень активен, водил группы, и меня вместе с нашей маленькой дочкой тащили по тропам.
У меня была связь с Палестиной, и у меня там был «блат», поэтому они спрятали меня с ребенком в большой ящик, а другую женщину с дочкой в другой ящик. Мы сидели в ящике, и никто не знал, что мы там. Они закрыли нас планками, и был грузовик, который перевозил все узлы с пожитками тех, кто переправлялся через Альпы... Из Зальцбурга мы пошли в Милан в Италии...
По дороге мы думали дать детям снотворное, чтобы они не плакали, но я, как мать, не хотела применять снотворное, потому что боялась, что моя дочка больше не проснется... Стояли холода, много градусов ниже нуля, снег и очень суровая зима. Моя дочка стала плакать на австрийско-итальянской границе, и тогда они включили мотор погромче, чтобы не было слышно, как она плачет...
Из Милана они перевезли нас на автобусах в место, где могли причалить наши корабли, и мы могли отплыть. На самом деле это были не корабли, а просто рыбачьи лодки, и я помню, что это было посреди ночи... Мы сгрудились на лодке, как сардинки в банке. Мы отплыли, а в море нас ждал корабль... когда мы были в плавании, англичане нас поймали. Наше разочарование было ужасным... Они забрали больных в Хайфу, а нас отправили на Кипр...
Из свидетельства Мирьям Вейхзельфиш, Архив Яд Вашем, 03/4209, стр. 24-26 (на иврите)
