Вопрос: Простите, но я бы хотел вернуть Вас на год назад – к аншлюсу. Вы были свидетелем этого?
Ответ: Да, конечно. Мы находились под домашним арестом и в этот день, 11 марта 1938 г., не выходили из дома. Кроме того, в тот год я работала швеей и уже не ходила в школу. Как правило, я добиралась до работы пешком, ведь на трамвае было ездить неудобно, страшно. Родители моего бывшего приятеля – […] с которым нас поймали на улице и которого избили –собирались уезжать в Колумбию, у них были деньги. Мой приятель очень хотел на мне жениться и уехать в Колумбию [вместе]. Но я тогда чувствовала, что не готова покинуть родителей, ведь я была последней дочкой в доме. Эти люди и в самом деле как-то уехали в Колумбию. А я осталась, и работала почти до июля, и пережила «Кристаллнахт» (погромы «Хрустальной ночи»), и все это время я была в Вене – пока не уехала на переподготовку в 1939 г. Это был очень тяжелый год, потому что отец не хотел выходить из дому. В нашем доме жили и евреи, и неевреи, но большинство еврейских семей к тому времени покинули квартиры. Остались лишь две еврейских семьи, и даже хозяин дома, еврей, уехал в Палестину в конце 1938 г. со всей семьей. Я даже не знаю, отобрали у него дом, или он продал его. Этого я не знаю. Он был очень состоятельным человеком. Лишь спустя много лет мне стало известно, что ему вернули этот дом, и он приехал в Вену, кажется в 1955 г. или что-то вроде этого, чтобы получить обратно свое имущество...
В: Вы так и не рассказали об аншлюсе. Опишите, что тогда происходило.
О: Это очень трудно. Когда мы вышли на улицы, на окнах было написано: «Не покупайте у евреев!». Повсюду мелькали свастики, и можно было видеть, как нацисты в форме нападали на евреев на улице, требовали документы, а у кого их не было – тех избивали. Было очень больно видеть это. И синагоги, сожженые в «Хрустальную ночь». Рядом с нашим домом стояла синагога – ее тоже сожгли. У моего деда был небольшой молитвенный дом. Дед – кантор, евреей-красавец, ростом не ниже метра девяноста, с рыжей бородой, красивый и веселый – являл собою нечто особенное. Было очень тяжело видеть его в то время. Я, практически единственная, ходила к разным родственникам в тот период, когда на улицу не очень высовывались. Мама варила и пекла, а я, как Красная шапочка, ходила [разносить еду]. Этого деда я ужасно любила.
В: И что случилось с дедом?
О: Я не знаю. Когда я была в Югославии, и после – на корабле, я получила от мамы последнее письмо о том, что у них отобрали квартиру, и что они живут с тремя другими семьями в одной квартире – она даже не написала мне где. Они ожидали перевода в Терезиенштадт. Им обещали Терезиенштадт, так она мне написала. Ты хочешь узнать еще что-то?
В: Я просто думала об аншлюсе – ты видела процессию? Или тебе труднее рассказывать об этом, чем о более личных воспоминаниях?
О: Да, ведь было так страшно это видеть, весь город переменился. Изменился в том смысле, что вокруг меня всегда было много евреев, и вдруг ты видишь, что здесь закрыта лавка, там –магазин, и слышишь, что этого арестовали, а тот бежал, всякие такие вещи... Тогда об этом не очень говорили. Я могла обсудить это только с мамой. Отец был погружен в себя. Он мастерил дома всякие вещи – он сам собрал себе радио (у него были очень хорошие руки) и слушал новости со всего мира. Радио хранилось в его письменном столе. У отца был там ящик, запирающийся на ключ. Нам не разрешалось заглядывать туда. Там у него были инструменты. Все, что он слышал по радио, он скрывал. У мамы тоже не было к этому доступа. Все свои секреты, так сказать, отец хранил там, и у него было очень плохое настроение.
В: Вы видели входящую немецкую армию? И Гитлера?
О: Видели, хотя я плохо это помню. Я сама видела лишь один раз процессию на этой улице, так как она была тогда одной из главных улиц. Кроме того, когда я шла на работу, то проходила рядом с... казармой, где была австрийская армия, а потом германская. Но большей частью мы пробирались по боковым улочкам и не очень хотели смотреть. Ведь, в любом случае, я была еврейской девочкой, и на улице всегда подстерегала опасность, хотя я всегда была хорошо одета, а это признак другого класса. Но об опасности я не очень много могу рассказать – я либо работала, либо бежала домой по этой дороге.
В: Когда разглядываешь эти фотографии и видишь, с каким восторгом Австрия приняла немцев, всегда думаешь, как это было страшно для вас.
О: Верно, мы были напуганы. Мы жили очень близко к центру города, в культурном районе, и там, на Ринге, который они захватили, в «Отеле де-Франс», был их штаб, и я помню еще один большой отель, где сидели нацисты. Туда был доступ у Эгуда Габриэля из сионистского движения. Он тогда спорил с Эйхманом, вел переговоры. Но я была еще мала. Уверенности в себе и политических знаний у меня было очень немного. Мы дома не занимались политикой, и поэтому я знала слишком мало, и у меня не было уверенности для занятия такими делами. Я бы не сказала, что я боялась, но, как говорится, я смущалась.
В: В воздухе ощущалась какая-то угроза?
О: Да, конечно, и отсюда ощущение неуверенности и страх. Лучше было сидеть дома и не появляться на публике, не выходить на улицу. Это было очень тяжелое время. На те небольшие деньги, которые я зарабатывала, я покупала необходимые продукты. Дома мы жили очень скромно. Мама могла приготовить еду из чего угодно, даже из того немногого, что я приносила. У нее были некоторые запасы, и благодаря им она готовила для нас. Она была очень организованной и экономной женщиной.
Архив Яд Вашем, 0.3/7959
